Никто не может сказать: «Я — свобода». Это касается в том числе и свободы — и она, будучи тем, что целостно, не может сказать: «Я — свобода».
Чтобы обрадоваться ощущению свободы, нужно обязательно быть отдельным, иным по отношению к ней. Радующийся свободе что-то от нее получал бы — получал бы как иной, чуждый ей, то есть несвободный. Однако несвободному от свободы ничего получить нельзя. Свобода не принадлежит никому, кроме самой себя. Можно сказать так: если ты обрадовался свободе, значит, ты обрадовался чему-то другому.
Один хочет быть богатым, другой хочет быть здоровым, третий хочет быть богатым и здоровым, и чтобы это длилось вечно. Такой ему видится полная, настоящая свобода.
Все это иллюзии. Ведь единственно настоящая свобода — это возможность не быть. В качестве уточнения — не быть чем-то (кем-то).
Казалось бы, какое грандиозное явление — человек (личность, «я»), который богат, здоров и никогда не умрет. Но если поставить рядом с ним того, кто, нет, не умер, а покинул себя, вернее, поставить рядом с ним тишину отсутствия, неопределимость и бесконечность (если бы только было возможным это сделать), то стало бы ясно: богатый, здоровый и вечный человек — это все тот же раб, заслуживающий не восхищения, а жалости.
Свободный не знает, что он — свободный. Почему? Потому что нет никакого свободного. Никто не может знать, что состояние, в котором он находится — свобода. Почему? Потому что здесь никто ни в каком состоянии не находится. Нет состояния и состоящего, когда есть целостность.
Кто действительно свободен, для того свобода — пустой звук. Говорят, что свобода — это безграничность. Однако понятие безграничности нуждается в понятии границ. Свобода не отсылает к границам. Следовательно, когда говорят о свободе как безграничности, говорят не о ней. Безграничность является таковой только условно, то есть безграничность — это вовсе не безграничность. Да что там безграничность! Даже когда говорят: «Свобода», — говорят не о ней.
Свободы нет, когда есть что-то. Например, свободы нет, когда есть… свобода. Если окажется, что имеет место свобода, все — свободы нет. Нелокализуемое утверждается через свою нелокализуемость. Скажем, если покой показал себя, то это уже форменное беспокойство. Если проявился хоть краешек здоровья, впору звать доктора. Показать себя может только беспокойство, а наличие краев указывает на наличие болезни.
Узник — тот, кто томится в тюрьме, — есть. А вот свободного — нет. Когда прекращается заточение, прекращается и заточенный, заточенное «я». «Я» — это элемент заточения. Если есть свобода, то она есть как цельность. Иными словами, она больше, чем только качество или только состояние, чтобы кому-то принадлежать или кого-то предусматривать.
Вот как-то так